Неточные совпадения
— Ну, полно! — сказал он. — Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы
не сказали сейчас же после продажи: «это гораздо
дороже стоит»? А покуда продают, никто
не дает… Нет, я
вижу у тебя есть зуб против этого несчастного Рябинина.
Он
видел, что Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих и что в некоторых случаях, как у мужика на половине
дороги, рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только оттого, что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им свойственным образом, и что это противодействие
не случайное, а постоянное, имеющее основание в духе народа.
— Вы
не видали меня, а я
видел вас, — сказал Левин, сияя улыбкой счастья. — Я
видел вас, когда вы с железной
дороги ехали в Ергушово.
Всю
дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно
видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком,
не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Так он жил,
не зная и
не видя возможности знать, что он такое и для чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, определенную
дорогу в жизни.
— Со всеми его недостатками нельзя
не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его
видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним
дорогой, — сказала княгиня.
Вот он раз и дождался у
дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья — и был таков; некоторые уздени все это
видели с пригорка; они бросились догонять, только
не догнали.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда
не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я
видел его только раз в моей жизни на большой
дороге; следовательно,
не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда человек
не принадлежит ни к
дороге, ни к сиденью на месте,
видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув на него, опять продолжать свою
дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
Когда
дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он
увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась
дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом
дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом
дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну,
не дурак ли я был доселе?
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы
увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь
дорогу налево.
Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого в пятнадцать лет
не поднялся <бы> так, а у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще, чем у другого.
Сначала он
не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда
увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг городов,
не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли в землю, он занялся только одной
дорогою, посматривал только направо и налево, и город N. как будто
не бывал в его памяти, как будто проезжал он его давно, в детстве.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе
дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе
увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и
не было.
Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на
дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться,
не видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.
— Эх, оставил неприбранным такое
дорогое убранство! — сказал уманский куренной Бородатый, отъехавши от своих к месту, где лежал убитый Кукубенком шляхтич. — Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого убранства еще
не видел ни на ком.
Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и
увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же
дороге, и ничего
не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед,
не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
Если б он обернулся хоть раз
дорогой, то успел бы
увидеть, как Свидригайлов, отъехав
не более ста шагов, расплатился с коляской и сам очутился на тротуаре.
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз
вижу; но он ее тоже отметил
дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то
не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Ах, что ты, Дуня!
Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю
дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и
дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя
вижу, Родя…
Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной
дороге стоим, а Петр Петрович…
не на благородной
дороге стоит.
Кнуров. Да разве вы
не видите, что эта женщина создана для роскоши.
Дорогой бриллиант
дорогой и оправы требует.
Хлопуша и Белобородов
не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я
увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: «Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я
не добрался бы до города и замерз бы на
дороге».
Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь
увидеть хоть признак жила или
дороги, но ничего
не мог различить, кроме мутного кружения метели…
«Полно врать пустяки, — сказала ему капитанша, — ты
видишь, молодой человек с
дороги устал; ему
не до тебя… (держи-ка руки прямее…).
Была в этой фразе какая-то внешняя правда, одна из тех правд, которые он легко принимал, если находил их приятными или полезными. Но здесь, среди болот, лесов и гранита, он
видел чистенькие города и хорошие
дороги, каких
не было в России,
видел прекрасные здания школ, сытый скот на опушках лесов;
видел, что каждый кусок земли заботливо обработан, огорожен и всюду упрямо трудятся, побеждая камень и болото, медлительные финны.
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй,
не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает — зажигают дрова в печи, лучину на шестке, чтоб душа
видела дорогу в небо: «огонек на исход души».
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я
не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для
дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я
вижу таких женщин, которые
не хотят — пойми! —
не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
— Это — невероятно! — выкрикивала и шептала она. — Такое бешенство, такой стихийный страх
не доехать до своих деревень! Я сама
видела все это. Как будто забыли
дорогу на родину или
не помнят — где родина? Милый Клим, я
видела, как рыжий солдат топтал каблуками детскую куклу, знаешь — такую тряпичную, дешевую. Топтал и бил прикладом винтовки, а из куклы сыпалось… это, как это?
— А вот извольте
видеть, сидит торговый народ, благополучно кушает отличнейшую пищу, глотает водку и вино
дорогих сортов, говорит о своих делах, и как будто ничего
не случилось.
На этой
дороге он
видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и
не достигнутого.
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но
не могу идти с тобой твоей
дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и
не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог
видит, но
не стою твоих хлопот.
Не удалось бы им там
видеть какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа — и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы — все горит точно багровым заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой
дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под звуки лютни баллада — картины, которыми так богато населило наше воображение перо Вальтера Скотта.
Глядел он на браки, на мужей, и в их отношениях к женам всегда
видел сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное; а между тем эти мужья
не задумываются над мудреными вопросами, идут по брачной
дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и искать.
Одевшись, сложив руки на руки, украшенные на этот раз старыми,
дорогими перстнями, торжественной поступью вошла она в гостиную и, обрадовавшись, что
увидела любимое лицо доброй гостьи, чуть
не испортила своей важности, но тотчас оправилась и стала серьезна. Та тоже обрадовалась и проворно встала со стула и пошла ей навстречу.
В моменты мук, напротив, он был худ, бледен, болен,
не ел и ходил по полям, ничего
не видя, забывая
дорогу, спрашивая у встречных мужиков, где Малиновка, направо или налево?
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке,
вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я и четверти часа
не сидел — вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна,
дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков…
Райский вернулся домой в чаду, едва замечая
дорогу, улицы, проходящих и проезжающих. Он
видел все одно — Софью, как картину в рамке из бархата, кружев, всю в шелку, в брильянтах, но уже
не прежнюю покойную и недоступную чувству Софью.
А они
не видят,
не понимают, все еще громоздят горы, которые вдруг выросли на его
дороге и пропали, — их нет больше, он одолел их страшною силою любви и муки!
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую
дорогу,
не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это
не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего
не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Да, я знала это: о, с первой минуты я
видела, que nous nous convenons — да, cher monsieur Boris, [что мы подходим друг другу — да,
дорогой Борис (фр.).] —
не правда ли?
— Однако
вижу, что ты чрезвычайно далеко уйдешь по новой своей
дороге. Уж
не это ли «твоя идея»? Продолжай, мой друг, ты имеешь несомненные способности по сыскной части. Дан талант, так надо усовершенствовать.
Потом помолчала,
вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и
не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку,
не правда ли?» Я сначала
не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния
не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это
не то,
не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит,
дорога.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что
увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то
не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб
не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если
не яблонь и груш, так хоть берез и акаций,
не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по
дороге к городу, мне
Правду говорили мне в Аяне! Иногда якут вдруг остановится,
видя, что
не туда завел, впереди все одно: непроходимое и бесконечное топкое болото, дорожки
не видать, и мы пробираемся назад. Пытка! Кучер Иван пытается утешать, говорит, что «никакая
дорога без лужи
не бывает, сколько он ни езжал». Это правда.
Иногда на другом конце заведут стороной, вполголоса, разговор, что вот зелень
не свежа, да и
дорога, что кто-нибудь будто был на берегу и
видел лучше, дешевле.
Я любовался тем, что
вижу, и дивился
не тропической растительности,
не теплому, мягкому и пахучему воздуху — это все было и в других местах, а этой стройности, прибранности леса,
дороги, тропинок, садов, простоте одежд и патриархальному, почтенному виду стариков, строгому и задумчивому выражению их лиц, нежности и застенчивости в чертах молодых; дивился также я этим земляным и каменным работам, стоившим стольких трудов: это муравейник или в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних.
Дорогой адмирал послал сказать начальнику города, что он желает
видеть его у себя и удивляется, что тот
не хочет показаться. Велено прибавить, что мы пойдем сами в замок
видеть их двор. Это очень подействовало. Чиновник, или секретарь начальника, отвечал, что если мы имеем сказать что-нибудь важное, так он, пожалуй, и приедет.
На одной вилле, за стеной, на балконе, я
видел прекрасную женскую головку; она глядела на
дорогу, но так гордо, с таким холодным достоинством, что неловко и нескромно было смотреть на нее долго. Голубые глаза, льняные волосы: должно быть, мисс или леди, но никак
не синьора.
Стали встречаться села с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица.
Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском, селами и приисками. «А что, смирны ли у вас лошади?» — спросишь на станции. «Чего
не смирны? словно овцы:
видите, запряжены, никто их
не держит, а стоят». — «Как же так? а мне надо бы лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие черти: их и
не удержишь ничем». И оно действительно так.
—
Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за
дорогу, но вас уж
не попросим входить вместе.